«ПОРТРЕТУРА» ИЛИ ПЛАСТМАССОВАЯ РЕЗКОСТЬ
В вишневом саду как-то неожиданно запахло дыней. Как будто налетел вихрь и перенес меня прямо на бахчу. Вспомнился чердак в старом бабушкином доме, и на ум пришло давно забытое слово «антиквариат». Чего только не придумают люди, которым скучно жить . Просто скучно жить . Скучно и все тут. Начитается такой мудрых книг про духовную сущность вещей и лазает по чердакам в поисках собственного вдохновения. Которое приходит, когда ты умеешь дышать. Дышать. Не идти в ногу со временем, а дыханием своим быть с ним заодно. Пусть оно не здесь, это время, пусть оно исчезающе далеко во времени и пространстве, пусть существует в каких-то других, параллельных или, плоских или объемных мирах, но для вдохновения, только ради и для вдохновения нужно уметь дышать им. Тем временем. Тогда не будет «портретуры» и слово антиквариат займет положенное место - просто как вещь, которая жила когда-то, когда нас не было еще на свете. Просто покрытая лаком старинная мебель из старого, заброшенного замка. Прошлое само идет нам навстречу. Идет медленно, наощупь, наверняка побаиваясь встречи с нами. Такое, какое есть – потертое, помятое, в трещинах и царапинах, в пятнах и паутине, пожелтевшее и постаревшее, но неуловимо пахнущее жизнью и детством. Мы встречаем его, и оно продолжает жить. Или, наоборот, умирает. Умирает не само по себе – мы убиваем его. Жизнь, покрытая лаком, не может выжить – доступа воздуха нет. Она рвется к себе, к тому, что является самой сокровенной сутью ее – к дыханию; пытается выкрикнуть что-то нам. Но губы заклеены лаком. Остаются глаза. Глаза, которыми еще можно дышать – опосредованно: через свет; глядя на нас еще можно пожить и своей жизнью. Жизнью жизни. Но зрачки, покрытые лаком, не пропускают живой свет. И тогда приходится умирать.
Такие мысли приходят мне в голову, когда я смотрю неправде в глаза. У смерти тоже есть своя жизнь. Жизнь, которую можно видеть в сотнях тысяч красивых картинок, сделанных в стиле «гламур». Не сам гламур – это тоже часть нашей живой жизни и этим он органичен с ней и правдив. Мне не очень нравится такая правда, но когда она отражена техническими и изобразительными средствами, адекватными ей, я могу убедить себя, что это красиво. Но когда я вижу, что болезнь и страдания, кровь и смерть, человеческое горе и разруха жизни представляются в виде тончайших, четко выполненных и отретушированных композиций, когда разрешающая способность фотографической оптики становится самоценна и доведена до крайности, когда такой «гламурный» стиль называется профессионализмом, я не могу с этим смириться. Я не верю в пластмассовую резкость беды. Да и радости тоже. И вообще мне не хотелось бы видеть как жизнь умирает, утопая в интерференционном безводии голографических изображений.
Навести резкость на блоху, которая скачет по грампластинке, крутящейся со скоростью сорок пять оборотов в минуту, это, конечно, круто, особенно, если у тебя автофокусный объектив. Но кому это интересно? Разве что изготовителям фотографической техники или благоговейным ее почитателям, без которых, наверное, вся фотоиндустрия приказала бы долго жить. Детская болезнь новизны. Это не смертельно: я ей тоже переболел. Упаковка была о-го-го. В бывшем СССР таких было не много даже в Москве. Главное, чтобы эта невинная болезнь не переросла в хронический понос. А дело в фотографическом мире, похоже, к этому идет. Если не знаешь, что и где в Интернете искать, быстро досмотришься до тошноты. Пластмассовая вилка на фуршетном столе – это не так уж и плохо. Это даже мне нравится. Дай Бог почаще! Терпеть не могу улыбок с опущенными уголками губ. Вот оно тлетворное воздействие современной рекламы. «КОЛГЕЙТ» и «БЛЕНД-А-МЕД» вогнали человечество в еще один комплекс. Комплекс вины перед собственным ртом. Посмотрите на здоровые зубы горцев. Никакой суперпасты не нужно. И фотошопинга тоже. Здорово. Это здорово, когда здоровье приобретается не деньгами. Да за деньги и не купишь. За деньги можно купить камеру подороже и «МАК» с портретурой в придачу. Проблема здоровья решена – «лет до ста расти нам без старости». Ну, ладно – это уже разговор о другом.
Когда мы смотрим на человека интересного в общении, когда интересно, о чем он говорит, а, главное, думает, когда в этом общении мы открываем для себя какой-то новый, заманчивый мир, когда между нами происходит глубокое внутреннее взаимодействие, разве тогда обращаем мы внимание на каждый волосок на его голове или нитку, нахально торчащую из шва его рубашки. Какая тогда разница, сколько мегапикселов потратится на его фотопортрет! О них думает фотограф, которому нечего сказать людям. Он разглядывают волоски на лице или пылинки на одежде, ревностно соблюдает баланс белого в режимах настроек своей камеры и ничего не видит в человеке. Крышка колодца закрыта, и никаким путем не найти в него вход. А каждый человек глубок. Каждый глубок по-своему – попробуй, доберись до чистой воды. Ницше открывал трагическую красоту в человеке, Горькой говорил, что человек – это звучит гордо, а что может сказать фотограф, мечтающий о портретуре? Ни-че-го. Ну и пусть. Конечно, есть много фотографов других. Слава Богу, что есть еще. Им трудно выживать в этом мире. Тем большее уважение к ним испытываешь, учишься у них и стараешься поддержать в них стремление сказать правду о человеке. Свою, конечно, правду. Правду о человеке, как человеке, а не как о существе, предназначенном для показа моделей одежды, косметики или приспособлений для бритья.
Иногда мне кажется, что родители не очень любят своих детей: позволяют фотографам наряжать их в какие-то костюмы, в которых ребенок чувствует себя не очень удобно и уютно, обкладывать их всевозможными игрушками и предметами из искусственных материалов, как будто дети это какие-то котлетки из морковки, которые нельзя употреблять баз гарнира и украшений. Не всегда уместный фотошоп тоже тут как тут. Почему-то сложилось мнение, что иначе и нельзя выразить любовь к своему чаду. Но когда показываешь мамам и папам их детей маленькими людьми, вдумчиво или радостно реагирующими на окружающий мир, такой непонятный и интересный, когда дети глазами и руками своими показывают нам, что они живые и не менее (а скорее даже более) разумные, чем мы, тогда эти мамы и папы начинают понимать, что в фотографическом бизнесе что-то не так. Тогда слово «прикольно» начинает звучать несколько глуповато, и давно позабытое и счастливое детство начинает чем-то очень чистым проявляться в их чуть потемневших глазах.
И опять мысли стали шарить по чердакам, на которых никогда не был. Паутина, луч света пронизывает пыль, в темноте что-то свисает с ржавого, покореженного гвоздя, и теплый, душный запах, такой душный, что боишься вдохнуть глубоко, а вдохнуть глубоко хочется, хочется, но боишься, что задохнешься невзначай этой теплой, удушливой волной. А ты идешь, и каждый шаг отдается тихим скрипом, ты осознаешь, что он тихий, но кажется, что звучит он в настороженной чердачной тишине, как скрежет, тяжелый скрежет огромной двери, открывающей вход в тайну подземного бытия. В чердачном окне что-то мельтешит, блестит – то ли свет переливается на дрожащих, мокрых после дождя листьях, то ли какая-то мошкара машет крылышками на контровом свету. Чернобыль. Почему-то это слово сейчас пришло на слух. Наверное, там также теперь безлюдно и тихо, как на этом старом, заброшенном чердаке. И неподвижно. Тихо и неподвижно. Как на старой фотографии. На которой пожелтевше изображен вишневый сад, так сладко пахнущий каким-то неуловимым дынным ароматом.
12.07.2011
Комментарии: