Евгений Левкович

Евгений Левкович
Камнем по голове: 40 лет Михаилу Горшеневу

У русских специфическое отношение к смерти — говорят, в цивилизованном мире такого давно уже нет. В минуты скорби мы ведем себя как законченные эгоисты. Мы совсем не думаем о том, каково будет на том свете непосредственно умершему, — думаем только о себе. Плачем и причитаем: «На кого ты нас оставил? Как мы теперь без тебя?» — а вовсе не: «Как тебе теперь без всех нас?». Вечером 20 июля у меня были совсем другие планы. Я собирался быть в Зеленом театре. Для меня это был ритуал — возможно, единственный, которому я не изменял ни разу за последние 12 лет (собственно, с того самого момента, как «Король и Шут» сыграли там свой первый летний концерт). В этот день — всегда либо в конце июля, либо в начале августа — я сбрасывал все дерьмо, накопившееся за год. Часто складывалось так, будто специально, что концентрация дерьма именно к этому дню достигала критической массы. В 2009-м, ровно за сутки до Зеленого театра, я расстался с женой, с которой прожил без малого одиннадцать лет, то есть, почти всю сознательную жизнь. Было одиноко, страшно, тоскливо, невыносимо — все это вместе, одновременно: я пил день и ночь, но совершенно не пьянел. Перед концертом я зашел к тебе в гримерку. И ты, как обычно, сказал ровно те самые слова, которые были нужны: «Слышь, коньяк будешь?». Мы выпили, обнялись; потом долго ржали над идиотской выходкой Князя, пришпандорившего к спине секьюрити бумажку с надписью «Тихо! Идет операция!» — и я тут же пришел в себя. А потом был один из лучших концертов в твоей жизни — если что, это не только я так думаю. Жаль, что его не снимали и что в интернете можно найти лишь фрагменты —«В Париж — домой», «Медведь», «Смешной пистолет» и еще пару вещей, — потому что в тот вечер мы оба были в идеальной форме: ты — на сцене, я — в зале. Пот ручьем потек после первой же песни, а это всегда один из критериев настоящего шабаша.
Три года спустя я пришел в Зеленый театр, когда мне снова было хуже некуда. Но я точно знал, что ты никогда не подводишь. «Слышь, ты чего такой жирный стал? Шашлык можно делать… Коньяк будешь?» — И все опять пришло в норму.
А потом я зашел к тебе перед премьерой «Тодда». Ты выглядел откровенно плохо, смотрел куда-то в пустоту и меня узнал не сразу, как это бывало только лет десять назад, когда все так же понимали, с чем это связано (это ведь ни с чем не перепутаешь), но поделать ничего не могли. Да разве ты когда-нибудь кого-нибудь слушал? Только что свою волшебную Олю. Она, чего уж там, продлила тебе жизнь лет на пять минимум, за которые ты успел как раз то, о чем мечтал. Я не представляю, каково ей теперь, вложившей в тебя всю душу. И каково сейчас Яше и Поручику, которые с тобой с самой юности, почти со школьного бэнда. Куда они теперь без тебя? Хотя, больше всего я думаю о себе, конечно. И я не просто жалею себя как типичный русский эгоист — я злюсь. На то, что ты не смог устоять и взялся за старое. На то, что ты оставил меня без концерта в Зеленом. На то, что жить мне теперь без него год, и еще год, и еще год, и еще год, — пока кто-нибудь не скажет уже про меня: «На кого ты меня оставил?». Потому что до этого дня я не смогу о тебе забыть.