Светает. Осень, серость, старость, муть.
Горшки и бритвы, щётки, папильотки.
И жизнь прошла, успела промелькнуть,
Как ночь под стук обшарпанной пролётки.
Свинцовый свод. Рассвет. Дворы в воде.
Железных крыш авторитетный тезис.
Но где ж тот дом, та дверь, то детство, где
Однажды мир прорезывался, грезясь?
Где сердце друга? — Хитрых глаз прищур.
Знавали ль вы такого-то? — Наслышкой.
Да, видно, жизнь проста... но чересчур.
И даже убедительна... но слишком.
Чужая даль. Чужой, чужой из труб
По рвам и шляпам шлёпающий дождик,
И, отчужденьем обращённый в дуб,
Чужой, как мельник пушкинский, художник.
Горшки и бритвы, щётки, папильотки.
И жизнь прошла, успела промелькнуть,
Как ночь под стук обшарпанной пролётки.
Свинцовый свод. Рассвет. Дворы в воде.
Железных крыш авторитетный тезис.
Но где ж тот дом, та дверь, то детство, где
Однажды мир прорезывался, грезясь?
Где сердце друга? — Хитрых глаз прищур.
Знавали ль вы такого-то? — Наслышкой.
Да, видно, жизнь проста... но чересчур.
И даже убедительна... но слишком.
Чужая даль. Чужой, чужой из труб
По рвам и шляпам шлёпающий дождик,
И, отчужденьем обращённый в дуб,
Чужой, как мельник пушкинский, художник.
1925—1930 Борис Пастернак